Haдо остерегаться такой близости, какая была у нас c ним.
Потому что один всегда умирает раньше, a второй при жизни теряет все ощущения, которые свойственны живущим.
Человек удесятеренной чувственности, он никогда не забывал ни одного сильного ощущения. Он видел то, чего я не могла разглядеть, слышал звуки, которые еле мерещились мне, и чувствовал запахи и привкусы, к которым я оставалась равнодушной.
Он служил мне как бы добавочным органом чувств — я привыкла смотреть его глазами и слышать его ушами. Когда я осталась одна, мне не хватало моих глаз и моих ушей, и я не хотела ни на что смотреть и затыкала уши, чтобы ничего не слышать. Зачем стала бы я смотреть на то, чего он уже не видит?
После его смерти я ни разу не была ни в Крыму, ни на Кавказе: раз он простился с ними, мне туда дороги нет. Не видела я и моря, потому что он простился и с морем.
Taк я тоже превращалась в мертвеца, хотя и продолжала механически жить. Такая жизнь ни к чему. Это тень жизни...
(Надежда Мандельштам, вдова поэта Осипа Мандельштама)